17.08.2020

Развлечения

Если люди играют в города,

то города определённо играют в людей

Какое всё-таки интересное существо – город. Его настроение создают жители с их вспышками гнева и радости, а характер определяет земля, наделяя совершенно определённой аурой. Того, кто городу по нраву, он тянет в свой дом, кто не по нём – гонит с порога, не принимает. Однако неугодникам имеет смысл заглянуть позднее. Вполне возможно, находясь уже в ином расположении духа, город их и впустит, и угостит. Он, между прочим, тоже умеет вести себя по-человечески. В прямёхоньком значении этого слова.

Города большие любители поговорить, покутить, поругаться и прочее разное «по…», не чуждое человеку.

Запудривая рубиновый румянец на белокаменном лице, Москва старается добиться популярной нынче аристократической бледности. Она готовится к очередной вечеринке, где непременно должна затмить всех. Абсолютно! В меру упитанная, очень шустрая и говорливая, обожающая пёстрые наряды, невероятно похожая в них на матрёшку.

Заручившись железобетонным терпением, в сенях Москву Ивановну поджидает долговязый, как шеренги его гор, Киев. Скреплённые братско-сестринской любовью, они нередко ходят вместе на одни и те же мероприятия. Киев Русович тоже большой любитель всякого рода торжеств и гуляний, к тому же модник, славящийся обилием золочёных шапок.

- Гляди-ка, опять нахлобучил своего «Мономаха» - знать, хочет стать на голову повыше. А куда повыше-то, куда? Без того он родился и в рост пошёл раньше меня на столетия! Только я ему дышать в пупок не собираюсь, – ворчит себе под нос Москва, балансируя на высоченных каблучищах и поправляя огромный кокошник.

Для развлечений Русовичу лучшей компании не сыскать. Они с Ивановною, королевой свистопляски, выделывают такие па, что пижон Вашингтон нервно покусывает губы…

А вот выпивать приятней, безусловно, с Питером – философом в длинном шарфе, намотанном на вечно простуженное горло. После рюмки-другой у них такие задушевные разговоры выходят! Бывший блокадник начинает уныло разливаться Невой о наболевшем. О том, что после развода с Краснознамённой отдал ей всё. Просто всё! Вместе с престолом. Сам же остался прозябать в сырости.

- Ну, не дурак ты, Питер Санктович? – постоянно корит он себя. – Конечно, дурак, коль до сих пор люблю её, базарную Московью!

А Киев, порой, не подбирая выражений, захлёстываемый волнами Днепра, в который раз рассказывает о своём безответном, до нестерпимости колючем чувстве. Он уже сотни веков влюблён в замужнюю Венецию. Эта воздушная

мечтательница, не знающая, что такое ритм взбешённых будней, заваленная дарами и сердечными признаниями пылких поклонников, кажется ему нереальным созданием. Как будто родилась она не на земле, а в привольях Венеры! Сдаётся, у неё есть всё. Однако фисташковые глаза Венеции Туристовны выдают старинную печаль, плесенью укрывшую стены размокшей души. А всё потому, что Рим, её муж, ещё тот Казанова! Обманщик! Подлец! Но всё же, он геркулесовский красавец и знатный миру богач. Разве может сравниться с ним Киев, у которого горсть золота – одна пыльца на шапках?!

В который раз Москва курсирует на вечере без компаньона по бессонным кутежам – Киев опять хандрит из-за своей зазнобы. В компании самоуверенных европейцев она вроде бы полушутя парирует двусмысленные реплики. Но слишком уж громко смеётся, стараясь скрыть накапливаемое, тяжелеющее раздражение.

- Где парит весёлый смех, там невесомый всякий грех! – врывается в беседу Амстердам, который всегда умеет разрядить обстановку.

Неизменно улыбчивый, открытый.… Как же этот балагур со светлыми вьюнками волос напоминает ей Питер, только с много более лёгким характером! Они с Амстердамом Тюльпановичем, наверное, могли бы стать чудесной парой. Если бы не его дезориентация. И так обидно становится Москве Ивановне за этот мелкий недостаток приятеля, что в ней закипает уже нешуточное негодование. Она вдруг разворачивается и посылает его аж на три берёзы, туда же, лихо сметя, и прочих отпрысков Европы! Со скандалом, с треском покидает Краснознамённая банкет.

А после, под обуглившимся небом ночи, её во весь рост окатывает стынь одиночества – редкое, очень страшное для Москвы состояние. Она пытается понять, что же с ней происходит, и неожиданно подходит к выводу: её рука слишком давно не набирала номер Петербурга... Кто бы мог подумать, когда-то они мечтали быть, как Буда и Пешт – навеки слиться в объятиях... Да если б Питер знал, что ей, всего лишь, нужно было чаще слышать от него слова восхищенья! Чаще на малость, хотя бы на горсточку киевского золота. Почему тот же Киев, бабник Рим, даже высокомерный Вашингтон Фастфудович рассыпаются пред ней в словах, как в изумрудах, а он без конца плетёт о каких-то законах мироздания?.. Но сейчас телефонные гудки, сдаётся, сигналят о том, что им вот-вот выпадет шанс начать всё заново. Наконец, она слышит в трубке знакомый сиплый голос. Белокаменная начинает говорить для себя непривычно – сумбурно, застенчиво. Вспоминает о круговороте веществ в природе, о возвратившемся недавно лете, о разлёте двух зеленокрылых долларов по великому свету и их новой встрече в одном кошельке.

- Московья, дорогая, ведь доллары подчинены тем же вселенским законам, - хрипит Санктович в телефонный аппарат. - А значит, они ранее сотрутся в прах, чем добредут до общего кармана.

Москва нервозно сбрасывает номер, по всем аллеям и дворам прокатывая нерадивого, сопливого философа.

- Разве душу накормят реки предложений, если в них не выловить тёплого слова?! Вот тормоз крейсера Авроры, залипший в вязком киселе веков! Я тут держу ему «карман шире», а он, как истукан, сидит в своей сырой берлоге и хоть бы что!

В этот вечер с её лёгкой руки на трёх берёзах оказывается и Питер…

Стрелки завернули далеко за полночь, а Киеву по-прежнему невмоготу уснуть. Измученный гнетущими раздумьями, он невольно начинает злиться на Петербурга Санктовича и Ивановну. За их глупость. Ну, что одному и другому мешает дать волю любви, стенающей в заколоченной, тесной душе? Ничего! То ли дело его непутёвое чувство к Венеции… Он больше не желает дожидаться сна, встаёт, чтобы отправиться в не по-июньски мозглую ночь. На свидание к ней. Как будто бы к ней. С тоски от гименеевских препон и бесконечно дальних расстояний между ними он однажды запечатлел её в бетонном портрете. Теперь, когда его не веселят ни свистопляс с подругой, ни посиделки с товарищем, он глядит на свой Венецианский мост и тихо плачет. Так с ним всегда случается в период обострения печали. А между тем, в народе чаще сетуют на то, что в Киеве дождливей почему-то стало лето…

Октябрь, 2011