успех на стороне активных!
ГОВОРЛИВЫЙ БАРАН
15.01.2017
До своего большого пути в искусство Фёдор Семёнович, вернее, тогда ещё Федя, работал сантехником в маленьком районном городке Лоснёвске. Он чинил унитазы, менял водопроводные трубы, ловко наворачивал паклю на резьбу, не отказывался, если давали на «поллитру», и был душой компании, когда все работяги собирались в курилке, резались в карты и травили скабрёзные анекдоты. Он в лицах рассказывал анекдоты про русских и чукчей, мог показать своих заказчиков, у которых только что менял кран или раковину, пересмеивал их манеры, что-то привирал, что-то преувеличивал, но всегда всё получалось очень смешно и его даже прозвали Артистом. Этим прозвищем Федя гордился и порой сам подсказывал новичкам, как его следует называть.
К вахтёру Евсеичу иногда на работу захаживал внук, приносил ему кильку в горчич-ном маринаде, которую тот любил так же, как «остограмиться перед обедом». Внук, все его звали Кореш, был рыжий и весёолый, он играл на гитаре в городском саду на танцплощадке, поэтому считался продвинутой личностью и пользовался авторитетом у простых работяг. Правда, во время разговора их больше интересовало, сколько баб было у Кореша, скольких он успел «чпокнуть» и есть ли шанс у простого сантехника подцепить на ночь «классную чувиху». Не надо забывать, что это были времена Советского Союза, когда слово «секс» и «проститутка» считались только ругательными.
Однажды Федя и Кореш встретились в курилке после обеда, когда хорошо остогра-мившиеся мужики хлопали костяшками домино об истёртый линолеум на столе и над ними висело сизое облако папиросного дыма. Кореш встал напротив Фёдора, но крикнул почему-то всем мужикам: «Мужики, кто за двадцатку дурью хочет помаяться?» ― «Мы тут все дурью маемся, ― прохрипел ему кто-то под общий смешок. ― Чего делать-то?» После того как Кореш объяснил, что надо делать, все потеряли к нему интерес и продолжили забивать козла. «Вона Федьку возьми, он у нас артист, ему на людях что в рейтузах, что в каске ― всё по барабану», ― съязвил кто-то. Фёдор не воспринял это как оскорбление, снисходительно улыбнулся и ответил: «А чего же отказываться, если приглашают. Искусство я люблю».
А дело было вот в чём: к какому-то молодёжному празднику в городском саду готовили концерт. Этот концерт готовился для областного комсомольского начальства, поэтому все творческие силы Лоснёвска стягивались для одного мощного культурного удара. Тут был местный народный театр, детский хор и хор ветера–нов, танцевально-акробатическая группа из спортшколы, вокально-инструментальный ансамбль «Лоснёвские рассветы» с Корешом и ещё россыпь местных талантов. Группа Кореша должна была исполнять модную тогда песню Пугачёвой «Арлекино» и для большего эффекта они хотели выпустить на сцену клоунов и силачей. Клоуны быстренько нашлись в народном театре, а вот с силачами вышла загвоздка, из спортшколы никто не хотел дурачиться перед земляками, а те кто хотел дурачиться, по внешнему виду не подходили на эту роль. Федя Большаков был настоящей находкой! Небольшого роста, коренастый, с надутыми бицепсами, бычьей шеей и кривыми мускулистыми ногами. Кажется, он говорил, что в школьную пору серьёзно занимался штангой. На Фёдора надели полосатый костюм циркового борца, дали пенопластовые гири и показали что надо делать.
Во время концерта Федя старался сверх меры: бегал по сцене, размахивая гирями, вылезал на авансцену, хотя ему это было сторого-настрого запрещено, чтобы не перекрывать музыкантов и певца. Кореш во время номера, отвернувшись от микрофона, шипел, что он «сукой будет завалит этого барана», но…. Концерт начальству понравился, и федины неуклюжие шалости сразу же забылись. Вернее, не просто забылись, а стали предметом доброго зубоскальства.
Во время обширного банкета, который был дан для областного начальства, худрук народного театра пригласил Федю в свою труппу. Фёдор не стал противиться судьбе и ре-шил, что если она даёт ему шанс, то было бы глупо им не воспользоваться. Молодой, говорливый, крепкий парень сразу же понравился артистам-любителям, тем более что такого типажа в труппе не было.
Фёдор стал приходить на свою старую работу в галстуке и в белой рубахе, чем вызвал изумление мужиков и оторопь начальства. Перестал в обед со всеми выпивать, травить анекдоты и частенько заглядывал в книжный магазин неподалёку. Мужики решили, что он просто выделывается, и однажды по пьяной лавочке хотели ему накостылять. Подвернувшийся под пиво Кореш наплёл им, что ихний сантехник-артист влюбился в одну артисточку, всю из себя, мол, ищет к ней подкаты, но пока безрезультатно. Когда всё быстро и легко объяснилось стремлением к бабскому телу, мужики махнули рукой на Федьку и вывели свой неутешительный диагноз ― пацан пропал.
Сколько бы этот «актёрский бзик» длился неизвестно, но через два года жизнь парня сделала крутой поворот. Из соседнего райцентра в Лоснёвск приехал главный режиссёр городского профессионального театра Зигмунд Верховецкий. Он был в приятельских отношениях с худруком народного театра, поэтому попросился посмотреть у того молодых актёров для массовки в своём спектакле про Дон Кихота. Когда Верховецкий увидел на сцене скуластого крепкого, будто вытесаного топориком, Федю Большакова, он даже подскочил на стуле: «Это мой Санчо Панса! Отдай мне его, Христом-богом прошу!» Он тут же пообещал Фёдору дать однокомнатную квартиру и пригласил работать в профессиональный театр.
Фёдор не стал взвешивать все за и против, написал заявление об уходе и тётке, у которой жил в квартире, сказал, что не собирается гоняться за синей птицей удачи, но если уж она сама летит в руки, то зачем швырять в неё камни.
Для начала молодого артиста поселили в общежитие от завода полимеров, дали подъёмные и в первый же день начали вводить на роль Санчо Пансы. Режиссёр был так очарован внешним обликом Большакова, что готов был терпеть его неумение говорить и держаться на сцене. Всю его текстовую роль сильно сократили, оставив незначительные реплики, чтобы не мучить слух искушённого зрителя. Фёдор, как по команде: улыбался, кланялся, бегал, падал, смотрел влево и вправо, чесался, пил, стучал себя по животу, взмахивал руками, фыркал губами, притопывал и даже громко икал, чем вызывал гогот публики. Бывшая любовница Верховецкого, а ныне просто заслуженная артистка Аида Салтанова, сеяла за кулисами панику: «Он сошёл с ума, посмотрите, кого он выпустил на сцену! Это же не артист, это механическая кукла!». Но Верховецкий был и в самом деле загипнотизирован зрительским смехом и коренастым новичком, который, наверное, единственный изо всех артистов, кто даже морщил нос и моргал по команде режиссёра.
Иногда в театре бывает ситуация, когда очень сложно определить, получился спек-такль или нет. С одной стороны, публика смеётся и аплодирует, с другой стороны, взыска-тельные театралы и заслуженные артисты недовольны, называют спектакль дешёвкой, сию-минутной халтурой, говорят, что режиссёр заигрывает с обывателем и опускается до по-шлых приёмчиков. В такой щекотливой ситуации главный режиссёр театра, как правило, уверяет, что он протягивает руку зрителю, дабы затем поднять его до своих высот. Вот и сейчас, когда непрофессиональный, неопытный артист, как говорили в труппе «мальчик с улицы», был сразу же поставлен на ведущую роль, главный режиссёр стал играть роль мудрого удачливого авантюриста, которого затерзали глупыми вопросами. «Фактурный парень, ну что вы в самом деле! ― Верховецкий пыхтел сигаретой и шагал по кабинету, где с серьёзными лицами сидели члены художественного совета театра. ― У нас в сказках даже Ивана-дурака сыграть некому». После этих слов Аида Салтанова поднялась с места во весь рост и произнесла: «Неправда, Зигмунд Давудович, у нас есть молодые артисты, которые только что окончили театральное училище». ― «Это доходяги, а не артисты! ― парировал Верховецкий. ― А в вашем театральном училище их учили только читать басни с выражением, вместо того чтобы научить их проживать на сцене жизнь своего персонажа!» ― «Извините, но я сама окончила театральное училище…» ― «Я тоже, знаете, не на помойке нашёлся, ― обрезал сразу же главный режиссёр. ― Если вам не нравится наш театр, я вас не держу». В общем, главный режиссёр одержал свою маленькую победу и с этого момента началась театральная карьера Фёдора Большакова.
Вернее было сказать, не карьера, а работа в театре, потому что через год Верховец-кий улетел за синей птицей удачи на Сахалин, да так и остался там. Многие говорили, что изжила из театра его «бывшая», Аида, мол, она несколько раз ходила к городскому начальству и требовала спасти театр, вырвать его из рук пошлого непрофессионала. После отъезда Верховецкого спектакль про Дон Кихота убрали из репертуара.
Крупных и серьёзных ролей наподобие Санчо Пансы у Фёдора Большакова теперь не стало. С тех пор ему приходилось играть только в детских спектаклях, да и то лишь в эпизодах. Чаще всего эти спектакли игрались не на основной театральной сцене, а где-нибудь на выездах в холодных сельских клубах, в детских садах или в школьных спортзалах. Кто-то Фёдора жалел, кто-то подсмеивался над ним, а кто-то издевался и хамил в лицо. Как правило, хамили молодые артисты и заслуженные: молодые считали, что за ними будущее, а заслуженные были уверены, что держат в руках настоящее. Тётушки из гардероба и с вахты его жалели, а подсмеивались над ним монтировщики и рабочие сцены. «Федька, иди к нам в монтировщики, ― балагурили они, растаскивая декорации после спектакля. ― Хватит уже кроликов играть. Здоровый мужик, в штанах вон дети пищат, а прыгаешь по сцене в колготах, как пидорас какой-то». Но в характере Фёдора было ещё и упрямство, наверное, воспитанное в деревенском детстве тяжёлым и монотонным трудом. Хотя многие называли это твердолобостью: Федя мог посмеяться над самим собой ― на насмешки он никогда не обижался ― или устало отмахнуться, но все знали, что и завтра, и послезавтра, и через месяц он будет прыгать зайчиком в этих дурацких полинявших лосинах, так же будет в стареньком автобусе после спектакля жевать ливерную колбасу вприкуску со сгущёнкой и рассказывать анекдоты про русских и чукчей…
И вот, как пишут в голливудских фильмах, прошло двадцать восемь лет. Федя пре-вратился в артиста Фёдора Семёновича Большакова. Его сверстники-актёры либо стали за-служенными, либо спились и были уволены, либо уже давно поменяли профессию и ушли кто в бизнес, а кто на госслужбу. Но в жизни Большакова не произошло серьёзных измене-ний. Он по-прежнему играл небольшие роли, чаще всего в сказках. Роли для него подбира-лись бессловесные или с незначительным количеством букв, так как в театре сложилось ус-тойчивое мнение, что Большаков глуп и косноязычен. Когда после спектакля в каком-нибудь полуразвалившемся клубе Фёдор Семёнович залезал в театральный «пазик», подсаживался к молодым артистам и начинал рассказывать анекдоты про чукчей или смешные истории из своей дотеатральной жизни, молодёжь закатывала глаза к потолку и тяжело вздыхала. Если Фёдор Семёнович не пересаживался, молодёжь сама потихонечку рассасывалась по автобусу, и Большаков оставался один ― смотреть в забрызганное грязью стекло на развороченную непогодой российскую грунтовку... Когда в театре о ком-то создаётся плохое МНЕНИЕ, ― разрушить его бывает практически невозможно! Хоть присуждайте несчастному Нобелевскую премию, хоть снимайте его в Голливуде, всё равно за спинами будут шептать, что это плохой артист и все его награды это блат и деньги. Большакова за глаза прозвали Чемоданом, и дружить с ним было признаком дурного вкуса. И трудно было понять, почему же сам Фёдор Семёнович не обижается на молодёжь, не требует у начальства дать ему заслуженного артиста, не выбивает у режиссёров главных ролей, не стучит себя в грудь кулаком, провозглашая: «А ты знаешь, какой артист во мне умирает, а? Гигант!» Ничего этого он не делал и не говорил.
Два раза в месяц после небольшой зарплаты и скромного аванса Большаков заходил в книжный магазинчик и покупал книжки, как правило, в твёрдых переплётах с золочёными вензелями, в каких обычно выходят произведения классиков литературы. Об этом в театре узнали от гардеробщицы, дочь которой сидела на кассе в этом самом магазинчике. «Ну правильно, самообразовывается, ― рассуждал начальник вахтенной службы. ― Только уж теперь ничем не поможешь. Смолоду учиться надо». На театральных банкетах Фёдор Семёнович, бывало, читал стихи известных поэтов, когда поднимался из-за стола с бокалом для тоста. Все томительно ждали, когда он закончит, перешёптывались и украдкой бросали себе в рот кусочки сыра и колбасы.
Личная жизнь Фёдора Семёновича в театре никак не складывалась: при виде такого низкорослого партнёра женщины снисходительно улыбались или же высокомерно смотрели поверх него. За пределами театра с женщинами Большаков замечен не был. Однажды, правда, у него чуть было не вспыхнул страстный роман с одной приезжей травести, которая в театр так же как и Фёдор Семёнович пришла из самодеятельности. Но она вовремя опомнилась и укатила в Северную столицу по приглашению какого-то главного режиссёра, где вскорости и вышла замуж. Её фотографию Большаков увеличил и повесил у себя над столом в гримёрной, где внизу на глянцевом уголке подписал: «Судьбе противиться не надо ― лишь терпеливых ждёт награда».
И вот через двадцать восемь лет безупречной службы в театре за Фёдором Ивановичем стали замечать некоторые странности, он вдруг во время спектакля самовольно подходил к рампе и начинал общаться со зрителями. Делал он это не выходя из образа, поэтому зрители, как правило, ничего такого не замечали. Сначала помощники режиссёра закрывали на это глаза, списывая всё на «одичание и врождённый дебилизм» несчастного. Но однажды их терпение лопнуло ― и вот как было дело.
В одном из сельских клубов игралась очередная сказка про то, как кот, петух, баран и собака сбежали от своих жадных хозяев в лес, построили на полянке избушку и стали там жить самостоятельной и счастливой жизнью. Фёдору Ивановичу досталась роль барана: в грузном каракулевом полушубке, с массивной бараньей головой из папье-маше и фанеры он больше походил на астронавта из фантастического фильма, который прилетел с далёкой планеты, и сейчас, тяжело ступая по сцене, хочет что-то важное рассказать землянам. При появлении на сцене барана обычно беспокойная детвора замирала. Большаков относил это к своему талантливому исполнению роли и ещё более грузно шагал по сцене, широко расставляя руки и ноги. «Это что за терминатор! Что за биоробот с планеты уродов! ― неврастеническим шёпотом орал за кулисами актёр Саульский, который играл собаку. ― Тоня! ― шипел он в ухо растерянной помрежке (помре́жем в театре называют помощника режиссёра). ― Или ты пишешь на него докладную на имя главрежа, или я пишу докладную на тебя!»
Когда Большаков ввалился за кулисы в перерыве между эпизодами, к нему подбе-жала Тоня и начала слёзно умолять его не ходить по сцене как терминатор: «Иначе Сауль-ский обещался написать докладную. Вы ведь знаете, он может». Фёдор Семёнович сдвинул брови и пятернёй вытер потный лоб под фанерным шлемом: «Собака она и есть собака: и сама не ест и другим не даёт. Эх! Догадал же меня чёрт родиться в России с умом и талантом!» ― процитировал в финале он Пушкина и вновь затопал на сцену. Сам эпизод, на который он вышел, был совсем крохотный ― баран выскакивал на заснеженную поляну в поисках кота, тот ушёл на охоту, да так и не вернулся. Баран вглядывался в тёмный зал, озирался по сторонам, но, никого не увидев, скакал дальше в противоположные кулисы. В общем, весь эпизод занимал от силы секунд тридцать-сорок, но на этот раз всё пошло по-другому: баран вышел и вдруг ― сел на край авансцены! Вместо того чтобы вглядываться в темноту, он задрал огромную голову в потолок и стал мечтательно разглядывать воображаемое звёздное небо. «Сегодня всё небо усеяно звёздами, как новогодняя ёлка, ― загудел из своего фанерного шлема баран. ― Когда я гляжу на звёзды, я представляю себя маленьким принцем, который живёт во-он на той самой яркой звёздочке!.. ― он показал рукой вверх, и все дети тоже задрали головы. ― Если бы у меня была ракета, я бы, наверное, облетел все звёзды, чтобы посмотреть, где живут самые счастливые люди. Я знаю, например, что на одних планетах растут конфетные деревья и с небес льётся леденцовый дождик; а на одной большой-пребольшой планете живёт одинокий дракон, который очень любит играть в прятки. Вы ведь тоже любите играть в прятки?» ― спросил баран у детей и тут же услышал громкое многоголосое «да». «Когда-то у меня было очень много друзей, таких же баранов, как и я, ― продолжал Большаков, ― но потом они мне надоели и я попал к людям. Теперь, скажу вам по секрету, мне надоели и люди. Поэтому я сбежал в лес. Здесь можно просто сидеть и смотреть на звёздное небо…»
За кулисами в это время творилось что-то невообразимое: Тоня с всклокоченной головой, вылезая из-за портала, на глазах зрителей почти в полный голос умоляла Большакова покинуть сцену; монтировщики ржали до слёз, подначивая Семёныча продолжать в том же духе; а артисты Саульский и Бабков, то есть собака и петух, крыли трёхэтажным матом этого «недоноска из народного театра», этого «тупоголового мудака из художественной самодеятельности» и грозились задушить его голыми руками сразу же после спектакля. Эпизод длился уже минут десять и неизвестно сколько бы ещё он шёл, если бы на сцену не выскочили собака и петух. «Эй, баран, ― крикнул петух, хлопая крыльями, ― полетели, за тобой уже звездолёт приземлился!» Баран искоса глянул в сторону, но так и не пошевелился. «Ты что, не видишь, у него же ноги отмёрзли!» ― догадалась собака и они, подхватив под руки неуклюжего барана, поволокли его за кулисы. По дороге баран потерял одну из своих кожаных чуней, за которой, стелясь по полу, проползла помрежка Тоня и вновь исчезла. В зале стояла гробовая тишина, потому что дети ни на минуту не засомневались, что в этой сказке именно так и должно быть, из-за кулис они услышали только голос собаки, который доносился как будто бы издалека: «Прощай, бара-а-ан!.. Не забывай нас на своём Ма-арсе-е-е!..» До конца спектакля барана на сцене больше не видели.
Потом были разбирательства у главного режиссёра, докладные директору, угрозы лишить его премии, злобные перешёптывания за спиной, но Фёдор Семёнович держал себя снисходительно и просто, а на все упрёки отвечал: «В тот день был очень контактный зал. Я зацепил их и потащил в сказку». ― «Вы слышали, что сказал этот гуманоид? ― возмущалась на худсовете Аида Салтанова. ― Он потащил их в сказку! В жопу он их потащил! Я не понимаю, как можно было столько лет держать в театре такого дебила?!».
Несмотря на инцидент, никто Фёдору Семёновичу не предлагал уволиться, просто он сам как-то зашёл к директору и тихо положил заявление на стол: «В принципе мне всего год до пенсии, ― пробормотал он, ― но я уж лучше где-нибудь в другом месте…» И Фёдор Семёнович исчез. Исчез не только из театра, но и из города, где была его однокомнатная холостяцкая квартира.
Через год по театру прошёл слух, будто Большаков устроился в другой театр, что был в соседней области, поменял туда квартиру и женился на пенсионерке. Другие говорили, не женился, потому что стал сильно занят в репертуаре, играл большие и серьёзные роли, например, капитана Блада, толстяка Ламме из «Тиля Уленшпигеля» и ещё что-то из Шекспира. Третьи говорили, что он снялся в хорошем фильме, но на съёмках потерял зрение и умер во время операции, и уже посмертно получил премию за лучшую мужскую роль на каком-то фестивале. Что здесь было правдой непонятно, зато каждый мог выбрать себе самую красивую версию и рассказывать её новичкам и молодым артистам. «Мда, хороший был человек, ― говорил начальник вахтенной службы молодым актёрам, которые заходили к нему вскипятить чаю, ― и артист был хороший! Не то что эти ― ходят морду воротят: ни здрасьте, ни до свидания. Если помер, душа его за все муки в раю должна быть. Господи, помилуй душу мою грешную!» ― вздыхал он и крестился, глядя сквозь заиндевевшее окно на порхающие в воздухе снежинки.
Ваш город?
Заказ звонка
Заказ услуги